Статья: Александр I

Статья: Александр I

ВЛАДИМИР ФЕДОРОВ

Старший сын Павла I и внук Екатерины II родился 12 декабря 1777 года.

Екатерина II нарекла его в честь Алек­сандра Невского — покровителя

Петербурга. Александр был ее любимым внуком, и она сама руководила его

вос­питанием, пригласив лучших преподавателей. Русскую словесность и историю

преподавал ему М. Н. Муравьев — писатель, один из просвещеннейших людей

своего вре­мени (отец будущих декабристов Никиты и Александра Муравьевых);

естественные науки — известный ученый и путешественник, академик П. С.

Паллас; законоучите­лем и духовником был протоиерей А. А. Самборский — по

отзывам современников, “человек светский, лишен­ный глубокого религиозного

чувства”, сумевший, однако же, внушить это чувство своему ученику. Самборский

долго жил в Англии, был страстным англоманом; ему было поручено, помимо

духовных наставлений, обучать Александра английскому языку.

По рекомендации широко известного в то время в Ев­ропе публициста и дипломата

Фридриха Гримма, с кото­рым Екатерина вела дружескую переписку, в 1782 г. в

Россию был приглашен швейцарец Фридрих-Цезарь Лагарп — человек

высокообразованный, приверженец идей Просвещения и республиканец по взглядам

— состоять “кавалером” при Александре и обучать его французскому языку. В

этой должности он находился 11 лет (1784 — 1795), имея полную свободу внушать

своему ученику те идеи, которые разделял. Знакомя Александра с отвлечен­ными

понятиями о естественном равенстве людей, пред­почтительности республиканской

формы правления, о политической и гражданской свободе, о “всеобщем бла­ге”, к

которому должен стремиться правитель, Лагарп при этом тщательно обходил

реальные язвы крепостни­ческой России. Более всего он занимался нравственным

воспитанием своего ученика. Рассказывают, что по со­вету Лагарпа Александр

вел журнал, куда записывал все свои проступки. Впоследствии он говорил, что

всем, что есть в нем хорошего, он обязан Лагарпу.

Общий надзор за воспитанием Александра и его млад­шего брата Константина был

вверен графу Н. И. Салты­кову, ограниченному, но ловкому придворному

интрига­ну, главной обязанностью которого было доносить импе­ратрице о каждом

шаге Александра и Константина, равно как и их воспитателей.

Несмотря на подбор блестящих преподавателей, Алек­сандр не получил

основательного образования. Они отме­чали в своем ученике нелюбовь к

серьезному учению, медлительность, леность, склонность к праздности. Он не

умел сосредоточиться. Мало читал; обладая незаурядным умом, быстро схватывал

всякую мысль, но потом так же быстро ее забывал. В 1793 г., когда Александру

еще не ис­полнилось и 16 лет, Екатерина II женила его на 14-летней баденской

принцессе Луизе, нареченной в православии Елизаветой Алексеевной. Женитьба

положила конец учебным занятиям Александра.

Действенной школой его воспитания была атмосфера враждующих между собою

“большого двора” Екатери­ны II в Петербурге и “малого” — Павла Петровича в

Гат­чине. Необходимость лавировать между ними приучила Александра, по

выражению историка В. О. Ключевско­го, “жить на два ума, держать две парадные

физионо­мии”, развила в нем скрытность и лицемерие. Роскошь и утонченные

салонные разговоры не могли скрыть от него закулисную, неприглядную жизнь

двора его державной бабки. Он видел непривлекательность грубых гатчинских

порядков, презрение Екатерины и ее придворных к “ма­лому двору” в Гатчине,

слышал недвусмысленные выска­зывания своего отца об “узурпации” Екатериной

его прав на престол. Тогда-то и сложилась личность Александра, вызывавшая

разноречивые оценки и суждения как совре­менников, так и позднее историков.

Уже в 1787 г. Екатерина II решила передать престол Александру, минуя Павла, а

в 1794 г. ознакомила с этим планом своих наиболее доверенных сановников,

ссылаясь на “нрав и неспособность” Павла. Утверждают, что про­тив выступил

граф В. А. Мусин-Пушкин, влиятельный вельможа, и дело о престолонаследии на

время остановилось. В сентябре 1796 г., незадолго до кончины, Екате­рина

вновь вернулась к этому вопросу, поставив Алек­сандра в известность о своем

решении, и начала состав­лять об этом манифест для всенародного объявления,

но не успела этого сделать. Намерения Екатерины не были тайной для Павла. О

них стало ему известно от самого Александра. Уверяя отца о своем нежелании

принять пре­стол, он в присутствии А. А. Аракчеева принес Павлу присягу как

императору и еще при жизни Екатерины называл его “императорским величеством”.

Чтобы погасить подозрительность отца, Александр во всеуслышание заявлял, что

желает вообще “отречься от сего неприглядного поприща” (наследования

престола). Об этом же он сообщал в письмах, несомненно перлю­стрируемых для

Павла. В 1796 г. он писал Лагарпу (в то время уже выехавшему из России) о

своем желании “посе­литься с женою на берегах Рейна” и “жить спокойно

част­ным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении

природы”.

По вступлении Павла на престол Александр получает ряд важных постов: его

назначают военным губернато­ром Петербурга, шефом лейб-гвардии Семеновского

пол­ка, инспектором кавалерии и пехоты, а несколько позже и председателем

Военного департамента Сената. Каждое утро он обязан был являться к отцу с

рапортом, выслуши­вая от него строгие выговоры за малейшую ошибку. Ряд

крупных военных назначений получил и Константин, с которым Павел обращался

так же круто, как и с любым офицером. Как свидетельствуют современники,

Алек­сандр и Константин очень боялись своего деспотичного отца.

В 1796 г. вокруг Александра сложился дружеский, “ин­тимный” кружок молодых

аристократов — князь А. А. Чарторыйский, граф П. А. Строганов, Н. Н.

Ново­сильцев, граф В. П. Кочубей. Все они в то время увлека­лись идеями Века

Просвещения и даже были поклонни­ками “радикализма и якобинства”. Наиболее

одаренный и честолюбивый из этого кружка Петр Строганов стре­мился подчинить

своему влиянию Александра. Двоюрод­ный брат Строганова Николай Новосильцев,

обладавший блестящим литературным слогом, задавал тон изящества и

непринужденности в кружке. Тонкий политик и наблю­датель, выдающегося ума и

дарований Адам Чарторыйский, будучи горячим патриотом Польши, лелеял мысль о

восстановлении ее государственности и возлагал в этом надежду на Александра

как на будущего императора. Умеренных взглядов придерживался Виктор Кочубей —

блестящий дипломат, воспитанный в Англии, убежден­ный англоман. Собираясь

тайно, члены кружка вели отк­ровенные беседы о необходимости отменить

крепостни­чество, о вреде деспотизма, о предпочтительности ре­спубликанского

образа правления. При этом сам Алек­сандр высказывал весьма радикальные

взгляды. Он, -как вспоминал Чарторыйский, говорил, “что ненавидит де­спотизм

повсюду, во всех его проявлениях, что любит одну свободу, на которую имеют

одинаковое право все люди, что он с живым участием следил за французскою

революциею, что, осуждая ее ужасные крайности, он же­лает республике успехов

и радуется им... что желал бы всюду видеть республики и признает эту форму

правления единственно сообразною с правами человечества... что наследственная

монархия установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должна

даровать не слу­чайность рождения, а голосование народа, который су­меет

избрать наиболее способного к управлению государ­ством”. Чарторыйский

уверяет, что Александр говорил это вполне искренне.

Во время коронации Павла I Чарторыйский по поруче­нию Александра подготовил

проект “манифеста”, в кото­ром указывалось на “неудобства” неограниченной

монар­хии и на выгоды той формы правления, которую Алек­сандр, когда он

станет императором, надеялся даровать, утвердив свободу и правосудие. Далее

говорилось, что Александр, “исполнив эту священную для него обязан­ность”,

намерен “отказаться от власти для того, чтобы признанный наиболее достойным

ее носить мог упрочить и усовершенствовать дело, основание которого он

поло­жил”. Александр был весьма доволен составленным проектом, благодарил за

него Чарторыйского, а затем на­дежно спрятал проект и никогда не заговаривал

о нем. Это было вполне в духе Александра.

Впоследствии, уже будучи императором, он не раз заяв­лял о своем намерении

ввести в Россию конституцию, “за­конно-свободные учреждения”,

представительное прав­ление, поручал составить проекты в этом духе, одобрял

их и неизменно прятал под сукно. Разрыв между словом и делом, демагогическими

заявлениями и реальной полити­кой был для него характерен и находит свое

объяснение в несомненном влиянии противоречивой политики “про­свещенного

абсолютизма”: модные либеральные и про­светительские идеи прекрасно уживались

в ней с реак­ционной абсолютистско-крепостнической практикой.

“Ужасная четырехлетняя школа при Павле”, по словам Н. М. Карамзина, не прошла

для Александра бесследно. К скрытности и лицемерию прибавился и страх перед

де­спотом-отцом, а впоследствии и боязнь заговора. Не только “тень убитого

отца” (Павла I), но и опасность са­мому стать жертвой заговора, постоянно

преследовали Александра. Правление Павла I вызвало всеобщее недо­вольство,

особенно дворянства, интересы которого были сильно ущемлены (восстановление

обязательной службы и телесных наказаний для дворян, введение для них массы

стеснений и ограничений). К тому же при непредсказу­емом поведении Павла

никто не мог чувствовать себя в безопасности. Не чувствовал себя в

безопасности и Алек­сандр. Один из современников свидетельствует, что Па­вел

уже готовил приказ своим фаворитам Аракчееву и Ф. И. Линденеру “заточить

императрицу и двух ее сыно­вей и тем избавиться от всех тех, которые казались

ему подозрительными”. Императрицу Марию Федоровну предполагалось сослать в

Холмогоры, Александра поса­дить в Шлиссельбург, а Константина в

Петропавловскую крепость. Это и помогло заговорщикам привлечь Алек­сандра на

свою сторону.

Заговор против Павла I созрел уже к середине 1800 го­да. Вдохновителем его

был екатерининский вельможа, опытный политик и дипломат, граф Н. П. Панин, а

руко­водителем и исполнителем петербургский военный гене­рал-губернатор граф

П. А. Пален. К заговору был прича-стен и английский посол Чарльз Витворт.

Была вовле­чена в него также большая группа офицеров. В сентябре 1800 г.

состоялся конфиденциальный разговор Панина с Александром, в котором он

“намекнул” на возможное на­сильственное устранение Павла. Далее все

переговоры с Александром вел Пален. Александр дал согласие при условии

сохранения жизни отца, даже заставил Палена в этом поклясться. “Я дал ему это

обещание, — говорил по­сле Пален, — я не был так безрассуден, чтобы ручаться

за то, что было невозможно. Но нужно было успокоить

угрызения совести моего будущего государя. Я наружно согласился с его

намерением, хотя был убежден, что оно невыполнимо”. Впоследствии Александр

утверждал, что заговорщики его “обманули” и демонстративно удалил их всех в

деревни. Некоторые исследователи полагают, что Александр лишь на словах

потребовал от заговор­щиков клятвы, хотя сам не рассчитывал на иной исход

дела.

В начале марта 1801 г. Павел прослышал о готовя­щемся заговоре и поделился

этим с Паленом. Медлить было нельзя. С Александром был согласован срок

вы­ступления — ночь с 11 на 12 марта, когда караул должны были нести солдаты

Семеновского полка, шефом кото­рого был Александр. В полночь 60 заговорщиков-

офице­ров пересекли Марсово поле, переправились через за­мерзшие рвы,

окружавшие только что выстроенный Ми­хайловский замок, куда Павел переселился

как в наибо­лее “надежное” место. Разоружив не оказавшую сопро­тивления

охрану, заговорщики проникли в замок. В ком­нату Павла заговорщики шли двумя

путями, разбившись на группы. Когда они ворвались в спальню императора, то, к

своему ужасу, увидели, что она пуста. Мелькнула мысль, что Павел бежал через

потайную дверь, но вскоре заметили его скорчившимся от страха за ширмой.

Павел на коленях умолял заговорщиков сохранить ему жизнь, обещая выполнить

все их требования. Но события разви­вались стремительно. Вторая партия

заговорщиков своим шумным приближением напугала первую, и та решила

не­медленно покончить с Павлом. В суматохе некоторые даже бросились бежать,

кто-то сбросил ночник, и в темноте Павла прикончили. Говорят, что табакерка

П. А. Зубова и шарф Я. Ф. Скарятина были главными орудиями его убийства.

В первом часу ночи Пален принес весть Александру о “скоропостижной кончине”

его отца. Рассказывают, что Александр “залился слезами”. Пален заставил его

выйти к собранным во дворе Михайловского замка Семенов­скому и

Преображенскому полкам. “Довольно ребячить­ся, ступайте царствовать и

покажитесь гвардии”, — ска­зал он. 12 марта 1801 г. был обнародован манифест,

в ко­тором говорилось: “Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь

любезнейшего родителя нашего, госу­даря императора Павла Петровича,

скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е

число сего месяца”.

При известии о смерти Павла I “столичное общество предалось необузданной и

ребяческой радости, восторг выходил даже из пределов благопристойности”, —

вспо­минал один из современников. Дружный хор торжествен­ных од приветствовал

восшествие на престол Александ­ра I. Среди них была и ода Г. Р. Державина “На

всерадост-ное восшествие на престол императора Александра Пер­вого”. Правда,

она не была пропущена в печать, ибо в ней содержался недвусмысленный намек на

дворцовый пере­ворот, но Александр пожаловал за нее поэту бриллианто­вый

перстень. День коронации нового царя, состояв­шейся 15 сентября 1801 г.,

приветствовал стихами и Н. М. Карамзин. “После краткого и несчастливого

цар­ствования Павла вступление на престол Александра было встречено

восторженными возгласами, — писал дека­брист А. М. Муравьев. — Никогда еще

большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили за­быть

безумное царствование. Все надеялись на ученика Лагарпа и Муравьева”.

Сам Александр своим поведением и даже внешним ви­дом производил благоприятное

впечатление на публику. Скромно одетый император “запросто” разъезжал или

гулял пешком по улицам Петербурга, и толпа востор­женно приветствовала его, а

он милостиво отвечал на эту дань почтения. Самые его слова и поступки, по

выраже­нию Муравьева, “дышали желанием быть любимым”.

В августе 1801 г. в Петербурге появился вызванный Александром из Женевы

Лагарп. Но это был уже не тот республиканец и “якобинец”, некогда смущавший

при­дворные круги. Теперь он предостерегает своего воспи­танника от

“призрачной свободы народных собраний и либеральных увлечений вообще”,

указывает на пример Пруссии, “соединившей с законами порядок”, — твердую

монархическую власть. “Не дайте себя увлечь тем отвра­щением, какое внушает

вам абсолютная власть, сохра­ните ее в целости и нераздельно”, — наставлял

Лагарп. Он давал совет: “Надо приучать своих министров к мы­сли, что они —

только уполномоченные”, обязанные до­кладывать монарху все дела “во всей

полноте и отчетли­вости”; царю следует “выслушивать внимательно их мне­ния,

но решения принимать самому и без них, так что им остается лишь исполнение”.

Наконец, он требовал от Александра покарать убийц Павла, дабы впредь не было

подобных покушений. Лагарп хотя и понимал вред крепо­стничества, но советовал

Александру вести дело к отмене крепостного права постепенно, “без шума и

тревоги” и без малейшего посягательства на права собственности дворянства.

Александр вступил на престол со сложившимися взгля­дами и намерениями, с

определенной “тактикой” поведе­ния и управления государством. Современники

говорили о таких чертах его характера и поведения, как скрыт­ность,

лицемерие, непостоянство: “сущий прельститель” (М. М. Сперанский),

“властитель слабый и лукавый” (А. С. Пушкин), “сфинкс, неразгаданный до

гроба” (П. А. Вяземский), “коронованный Гамлет, которого всю жизнь

преследовала тень убитого отца” (А. И. Герцен). Отмечали в нем и “странное

смешение философских по­ветрий века просвещения и самовластия”. Друг его

юно­сти Адам Чарторыйский впоследствии отзывался о нем:

“Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление... но

кроме форм и внешности, он ничего не хотел и ничуть не был расположен

терпеть, чтобы они обратились в действительность”. Генерал П. А. Тучков

отметил в воспоминаниях, что уже “при на­чале вступления на престол”

Александра “из некоторых его поступков виден был дух неограниченного

самовла­стия, мщения, злопамятности, недоверчивости, непосто­янства и

обманов”. А. И. Тургенев (брат декабриста Н. И. Тургенева) называл Александра

I “республиканцем на словах и самодержцем на деле” и считал, что “лучше

де­спотизм Павла, чем деспотизм скрытый и переменчивый Александра”. А вот

впечатления французского импера­тора Наполеона от встреч с Александром I:

“Русский им­ператор — человек несомненно выдающийся; он обла­дает умом,

грацией, образованием; он легко вкрады­вается в душу, но доверять ему нельзя:

у него нет искрен­ности. Это настоящий грек древней Византии. Он тонок,

фальшив и ловок”.

Александр I отличался поистине виртуозней способно­стью строить свои успехи

на чужой доверчивости. Обла­дая “врожденным даром любезности”, он мог ловко

рас­положить к себе людей различных взглядов и убеждений:

с “либералами” говорить о “либерализме”, с ретроградами — о “незыблемых

устоях”, проливать обильные слезы с религиозной фанатичкой баронессой В. Ю.

Крю-денер, беседовать с английскими квакерами (представи­телями реформатского

религиозного течения) о спасении души и веротерпимости. Говоря в указах, что

человечес­кие заблуждения нельзя исправлять насилием, а лишь кротостью и

просвещением, Александр тут же негласно приказывал расстрелять нескольких

духоборов за отказ сражаться во время войны. Он выслушивает проповеди скопца

Кондратия Селиванова, но утвердит решение военного суда о наказании солдат-

скопцов батогами. За актерство современники называли Александра I “север­ный

Тальма” (знаменитый в то время французский ак­тер). “Такого артиста в жизни,

— писал об Александре I историк С. П. Мельгунов, — редко рождает мир не

только среди венценосцев, но и простых смертных”.

Крайне самолюбивый, недоверчивый и подозритель­ный, Александр ловко

пользовался людскими слабостя­ми, умел играть в “откровенность” как надежное

средство управлять людьми, подчинять их своей воле. Он любил приближать к

себе лиц, неприязненно относившихся друг к другу, и ловко пользовался их

взаимной неприязнью и интригами, а однажды так и заявил управляющему

канце­лярией Министерства полиции Я. И. де Санглену: “Инт­риганы так же нужны

в общем государственном деле, как и люди честные, иногда даже более”.

Лицейский товарищ Пушкина и близкий ко двору барон М. А. Корф вспоминал, что

Александр, подобно бабке своей Екатерине II, “в высшей степени умел покорять

себе умы и проникать в души других, утаивая собственные ощущения и помыслы”.

Известная французская писа­тельница мадам де Сталь, на которую Александр

произ­вел большое впечатление при встрече с ним в 1814 г. в Па­риже,

отзывалась о нем как о “человеке замечательного ума и сведений”. Александр

говорил с ней о “вреде деспо­тизма” и заверял в своем “искреннем желании”

освобо­дить крепостных крестьян в России. В том же году во время визита в

Англию он наговорил массу любезностей вигам — представителям либеральной

парламентской партии — и уверял их, что намерен создать оппозицию в России,

ибо она “правильнее помогает отнестись к делу”.

“Благодушие” и “приветливость” Александра поко­рили известного прусского

государственного деятеля и реформатора барона Генриха-Фридриха Штейна. Однако

от проницательного прусского министра не укрылась присущая императору черта:

“Он нередко прибегает к оружию лукавства и хитрости для достижения своих

це­лей”. Известно высказывание шведского посла в Петер­бурге графа

Лагербильке: “В политике Александр тонок, как кончик булавки, остер, как

бритва, фальшив, как пена морская”. “Изворотлив, как грек”, — отзывался об

Александре французский писатель Франсуа Шатобриан.

Александр не любил тех, кто “возвышался талантами”. Современники отмечали,

что “он любит только посред­ственность; настоящие гений, ум и талант пугают

его, и он только против воли и отворотясь употребляет их в крайних случаях”.

Конечно, он не мог обойтись без ум­ных, талантливых государственных и военных

деятелей, таких, как Сперанский, Кутузов, Мордвинов. Нельзя наз­вать

бездарностями реакционных деятелей его царствова­ния, таких, как А. А.

Аракчеев, А. С. Шишков, митропо­лит Филарет. Но в большинстве своем его

окружали бес­принципные, без чести и совести, царедворцы, вроде мос­ковского

генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина, мини­стра духовных дел и народного

просвещения А. Н. Голи­цына, “гасителей просвещения” Д. П. Рунича и М. Л.

Магницкого, изувера-фанатика архимандрита Фотия.

Александр и сам весьма нелестно отзывался о сановни­ках, которыми себя

окружил. В 1820 г. он жаловался прус­скому королю Фридриху-Вильгельму III,

что “окружен негодяями” и “многих хотел прогнать, но на их место яв­лялись

такие же”. Он старался приблизить к себе людей, не имевших прочных связей в

аристократических кругах, привлекал лиц, заведомо ничтожных и даже

презираемых в обществе, неохотно назначал на государственные посты

представителей родовой аристократии, которая вела себя независимо. Особенно

оскорбляло чувства обойденных “российских патриотов” “засилье иностранцев” на

рус­ской службе, которым Александр демонстративно отда­вал предпочтение.

“Чтобы понравиться властелину, нужно быть или иностранцем или носить

иностранную фамилию”, — сетовал А. М. Муравьев.

В салонах передавали друг другу остроту генерала А. П. Ермолова, который на

вопрос царя, какую награду он хотел бы получить за свои воинские заслуги,

ответил:

“Государь, произведите меня в немцы”. Декабрист

И. Д. Якушкин вспоминает: “До слуха всех беспрестанно доходили изречения

императора Александра, в которых выражалось явное презрение к русским”. Во

время смо­тра своих войск в 1814 г. близ французского городка Вертю в ответ

на похвалы герцога Веллингтона по поводу их хорошей организации, Александр во

всеуслышание за­явил, что этим он обязан иностранцам на русской службе, а

однажды в Зимнем дворце, “говоря о русских вообще, сказал, что каждый из них

или плут или дурак”. Не слу­чайно в числе задач первой декабристской

организации Союза спасения было “противодействие иностранцам, на­ходившимся

на русской службе”.

Помимо неискренности, “изменчивости и двусмыслен­ности его характера”, у

Александра отмечали упрямство, подозрительность, недоверчивость, большое

самолюбие и стремление “искать популярности по любому поводу”. В семейном

кругу его называли “кротким упрямцем”. Шведский посол барон Стединг отзывался

о нем: “Если его трудно было в чем-нибудь убедить, то еще труднее за­ставить

отказаться от мысли, которая в нем возоблада­ла”. Особенное упрямство и

настойчивость он проявлял, когда дело касалось его самолюбия. Упрямство

вполне соединялось со слабой волей, как “либерализм” на словах — с

деспотизмом и даже жестокостью — на деле. “Он слишком слаб, чтобы управлять,

и слишком силен, чтобы быть управляемым”, — отзывался о нем Сперанский,

ко­торый отмечал и непоследовательность царя (“он все де­лает наполовину”).

Александр никогда не забывал событий марта 1801 г. — не столько из-за

“угрызения своей совести”, сколько как предостережение. Подозрительность,

унаследованная от Павла I, с годами у Александра возрастала. Отсюда си­стема

надзора и сыска, особенно развившаяся в последние годы его царствования. Сам

он охотно слушал доносы и даже поощрял их, требуя от своих сотрудников, чтобы

они следили друг за другом, и даже считал допустимым прочитывать

корреспонденцию своей жены.

У современников сложилось представление о крайней его ветрености и

непостоянстве. Для ближайшего окру­жения Александра не были тайной его

сложные семей­ные отношения, полные взаимной подозрительности и притворства.

Все прекрасно знали, в том числе и импера­трица Елизавета Алексеевна, о

продолжительной (более чем 20-летней) связи Александра с А. М. Нарышкиной,

которая в 1808 г. родила ему дочь Софью (смерть Софьи Нарышкиной в 1824 г.

Александр переживал как самую большую личную трагедию). Он особенно любил

“обще­ство эффектных женщин”, выказывая им “рыцарское по­чтение, исполненное

изящества и милости”, как выража­лись его современницы. По свидетельству

графини Эд-линг, “отношение к женщинам у Александра не изменя­лось с летами,

и [его] благочестие отнюдь не препятство­вало веселому времяпрепровождению”.

Полицейские донесения австрийскому канцлеру Мет-терниху во время Венского

конгресса 1815 г., куда съеха­лись монархи-победители над Наполеоном вершить

судьбы Европы, пестрят сообщениями о волокитстве рус­ского царя. Но надо

сказать, что “игра в любовь” у Алек­сандра подчинялась дипломатической

интриге. В салонах велась закулисная дипломатическая игра, тон в которой

задавали Александр, сам Меттерних и французский ми­нистр иностранных дел

Талейран.

Несколько слов о внешнем облике и некоторых чертах повседневной бытовой жизни

Александра I. Сохранилось немало его портретов, на которых он изображен

высоким и стройным молодым человеком, розовощеким и голубо­глазым, с приятной

улыбкой. Хотя придворные художни­ки, несомненно, идеализировали облик

Александра, но, судя по рассказам современников, основные черты его переданы

верно. Наиболее близким к натуре считается портрет, написанный знаменитым

английским художни­ком Джорджем Доу. Здесь изображен задумавшийся муж­чина

средних лет с небольшими бакенбардами и сильно поредевшими волосами. С юности

Александр был близо­рук, но предпочитал пользоваться не очками, а лорнетом;

был глух на левое ухо, поврежденное еще в детстве, когда во время стрельбы он

оказался рядом с артиллерийской батареей. С юности закаливал свое здоровье,

ежедневно принимая холодные ванны. В повседневном быту сам он жил

относительно скромно. С весны до глубокой осени обычно проживал в Царском

Селе, занимая там малые комнаты дворца. Ранним утром, в любую погоду

прогули­вался он по Царскосельскому парку. С 1816 г. постоянным спутником его

прогулок стал Карамзин. Император и придворный историограф беседовали по

самым острым политическим вопросам, при этом Карамзин смело высказывал о них

свои суждения. Зимой император переез­жал в Петербург, где по утрам бывал на

разводе караула и воинских экзерцициях, затем принимал с докладами ми­нистров

и управляющих.

В первые годы царствования он редко покидал Царское Село или Петербург.

Частые и продолжительные разъ­езды приходятся в основном на последние 10 лет

его цар­ствования. Подсчитано, что за это время им было проде­лано более 200

тыс. верст пути. Он путешествовал на Се­вер и на Юг России, бывал на Урале,

Средней и Нижней Волге, в Финляндии, Варшаве, ездил в Лондон, несколько раз в

Париж, Вену, Берлин, посетил ряд других городов Западной Европы.

В манифесте 12 марта 1801 г. Александр I объявил, что будет управлять “Богом

врученным” ему народом “по за­конам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей

бабки нашей государыни Екатерины Великия”, тем самым по­дчеркнув

приверженность политическому курсу этой им­ператрицы, много сделавшей для

расширения дворянских привилегий. Он начал с того, что восстановил

отмене­нные Павлом I “Жалованные грамоты” дворянству и го­родам (1785),

дворянские выборные корпоративные ор­ганы — уездные и губернские дворянские

собрания, осво­бодил дворян и духовенство от телесных наказаний (кото­рые

ввел Павел), объявил амнистию всем бежавшим за границу от павловских

репрессий, вернул из ссылки до 12 тыс. опальных или репрессированных Павлом

по полити­ческим и иным мотивам чиновников и военных. Среди них значились

возвращенный еще Павлом I из Сибири, но на­ходившийся в ссылке в Калужской

губернии “бывший коллежский советник Радищев” и сосланный в Кострому за

участие в тайном политическом кружке “артиллерии подполковник Ермолов”.

Были отменены и другие раздражавшие дворянство павловские указы, вроде

запрета носить круглые фран­цузские шляпы, выписывать иностранные газеты и

жур­налы, выезжать за границу. В городах исчезли виселицы, к коим прибивали

доски с именами опальных. Была объ­явлена свобода торговли, поведено

распечатать частные типографии и дозволить их владельцам издавать книги и

журналы. Была упразднена вселявшая страх Тайная экс­педиция, занимавшаяся

сыском и расправой. Пока это были еще не реформы, а отмена наиболее

тиранических распоряжений Павла I, вызывавших всеобщее недоволь­ство, но

влияние этих мер на умы было исключительно велико и породило надежды на

дальнейшие перемены. В серьезность реформаторских намерений Александра I

ве­рили не только в России: даже американский президент Томас Джефферсон

полагал, что новый русский царь всерьез готовится к реформам.

Хотя в манифесте о восшествии на престол Александр I и подчеркивал

преемственность своего правления с цар­ствованием Екатерины, однако его

правление не было ни возвратом к “золотому веку” Екатерины, ни полным

от­казом от политики, проводимой Павлом. Александр не любил, когда ему

напоминали о царствовании бабки, и не­дружелюбно относился к екатерининским

вельможам, на многое претендовавшим. Демонстративно подчеркивая свое

отрицание характера и методов павловского правле­ния, он воспринял много черт

его царствования, причем в главной его направленности — к дальнейшей

бюрократи­зации управления, к укреплению самовластья. Да и сами “гатчинские

привычки” (приверженность к воинской муштре) глубоко укоренились в нем,

любовь к парадам и разводам осталась у него на всю жизнь. По натуре

Алек­сандр I не был реформатором. К такому заключению пришел и весьма

осведомленный его биограф великий князь Николай Михайлович Романов:

“Император Алек­сандр никогда не был реформатором, а в первые годы

царствования он был консерватором более всех окружав­ших его советников”.

Однако Александр не мог не считаться с “духом време­ни”, в первую очередь с

влиянием идей французской рево­люции, и даже в какой-то мере использовал эти

идеи в своих интересах. Любопытно его заявление: “Самое мо­гучее оружие,

каким пользовались французы и которым они еще грозят всем странам, это общее

убеждение, кото­рое они сумели распространить, что их дело есть дело сво­боды

и счастья народов, поэтому “истинный интерес за­конных властей требует, чтобы

они вырвали из рук фран­цузов это страшное оружие и, завладевши им,

воспользо­вались им против их самих”. В русле этих намерений и сле­дует

рассматривать широковещательные демагогические заявления царя (особенно за

границей) о его стремлении к преобразованиям, к обеспечению “свободы и

счастья на­родов”, о намерении отменить в России крепостное право и ввести

“законно-свободные' учреждения”, т. е. консти­туционные порядки.

По сути дела Александр I стремился, не меняя основ­ного направления политики

Екатерины II и Павла I, к укреплению абсолютизма, найти способы укрепления

своей власти, которые соответствовали бы “духу време­ни”. В этом и

заключалась суть его заигрывания с либера­лизмом, присущего, впрочем, не

только Александру I, но и другим российским монархам. Однако он не чуждался,

особенно в годы его откровенно реакционного полити­ческого курса, применять и

“палаческие методы управле­ния”. Одна из характерных черт российского

самодержа­вия — его умение, в зависимости от конкретной обстанов­ки,

проводить гибкую политику, идти на уступки, приспо­сабливаться к новым

явлениям и процессам в стране и ис­пользовать их в интересах укрепления своих

позиций. В значительной мере этим и объясняются относительная

самостоятельность, сила и живучесть российского само­державия.

Вступая на престол, Александр I публично и торже­ственно провозгласил, что

отныне в основе политики бу­дет не личная воля или каприз монарха, а строгое

соблю­дение законов. В манифесте от 2 апреля 1801 г. об уничто­жении Тайной

экспедиции говорилось, что отныне поло­жен “надежный оплот злоупотреблению”,

что “в благо­устроенном государстве все преступления должны быть объемлемы,

судимы и наказуемы общею силою закона”. При каждом удобном случае Александр

любил говорить о приоритете законности. Населению были обещаны пра­вовые

гарантии от произвола.

Все эти заявления имели большой общественный резо­нанс. Идея законности,

утверждения “власти закона” была главнейшей у представителей различных

направле­ний общественной мысли: Сперанского, Карамзина, де­кабристов,

Пушкина (наиболее четко выражена эта идея в его оде “Вольность”). Для

разработки плана преобразо­ваний царь привлек своих “молодых друзей”

Строганова, Кочубея, Чарторыйского и Новосильцева, которые и со­ставили его

“интимный кружок” или “Негласный коми­тет”. Хотя комитет и назывался

“негласным”, но о нем знали и говорили многие. Впрочем, и сам Александр не

делал из него тайны, опираясь на него в борьбе с сановной оппозицией.

“Молодые друзья”, однако, уже оставили былые республиканские увлечения и

придерживались весьма умеренных взглядов, были осторожны в своих проектах и

предположениях и, строя планы реформы го­сударственного управления, рассуждая

о необходимости издать “Жалованную грамоту народу”, тем не менее исхо­дили из

незыблемости основ абсолютизма и сохранения крепостничества.

С июня 1801 по май 1802 г. комитет собирался 35 раз, но в 1803 г. после всего

дишь четырех заседаний был закрыт. Александр I уже прочно чувствовал себя на

троне, и не было нужды в либеральных разговорах. Хотя все дело и

ограничивалось по существу этими разговорами, но они пугали аристократию

екатерининских времен, окрестив­шую комитет “якобинской шайкой” (слова поэта

Г. Р. Державина). Повод к такому нелестному эпитету по­дал и сам царь, в

шутку называвший свой “интимный ко­митет” “Комитетом общественного спасения”

(так назы­вался один из комитетов французского Конвента в период якобинской

диктатуры под главенством М. Робеспьера).

“Дух времени” выразился в проведенных Александром мерах, хотя и

второстепенных, по такому жгучему вопро­су, как крестьянский. С самого начала

новый царь без ка­кого-либо специального указа или манифеста прекратил

раздачу крестьян в частные руки. Уже во время корона­ции в сентябре 1801 г.

таких раздач не последовало (во­преки сложившейся “традиции”) “к великому

огорчению многих жаждавших сего отличия”. Когда один из сановни­ков (герцог

Александр Виртембергский, родственник ца­ря) в 1802 г. обратился к Александру

I с просьбой о пожа­ловании ему имения, царь ответил: “Русские крестьяне

большею частию принадлежат помещикам; считаю из­лишним доказывать унижение и

бедствие такого состо­яния, и потому я дал обет не увеличивать число этих

не­счастных и принял за правило не давать никому в соб­ственность крестьян”.

Это отнюдь не означало, что казенные крестьяне были вполне гарантированы от

перевода их на положение кре­постных. В 1810 — 1817 гг. в связи с тяжелым

финансовым положением империи было продано в частные руки свыше 10 тыс. душ

мужского пола крестьян; широко практиковалась сдача казенных крестьян в

аренду част­ным лицам в Белоруссии и на Правобережной Украине (к концу

царствования Александра в аренде там числилось 350 тыс. душ). Казенных

крестьян закрепощали и дру­гими путями: например, переводили в удельное

ведомство (в разряд удельных крестьян, принадлежавших царской фамилии),

приписывали к казенным заводам и фабрикам, наконец обращали в создаваемые при

Александре I воен­ные поселения (последнее бьыо худшим видом крепо­стной

зависимости, о чем будет сказано ниже).

О характере мер к смягчению крепостной зависимости крестьян можно судить и по

указу 1801 г. о запрещении публиковать объявления о продаже крепостных “без

зем­ли” (“на своз”), хотя практика таковой продажи не запре­щалась: в

публикуемых в официальных изданиях объяв­лениях теперь сообщалось, что такой-

то крестьянин или крестьянка не “продается”, а “отдается внаймы”. Ука­зами

1808 — 1809 гг. помещикам запрещалось продавать крестьян на ярмарках “в

розницу” (“с раздроблением се­мейств”, т. е. отдельно мужа от жены и детей от

родите­лей), ссылать крестьян по своему произволу в Сибирь “за маловажные

проступки”; помещиков обязывали кормить своих крестьян в голодные годы.

Ничтожные результаты дал и указ 20 февраля 1803 г. о “вольных хлебопашцах”,

предусматривавший выкуп крестьян на волю с землей по обоюдному согласию их с

помещиками. Выкупная сумма была настолько высока и сделки обставлялись такими

ка­бальными условиями, что к концу царствования Алек­сандра дарованным им

правом смогли воспользоваться лишь 54 тыс. душ крестьян, что составляло менее

0,5% их общего числа. В 1804 — 1805 гг. был проведен первый этап крестьянской

реформы в Латвии и Эстонии. На этом этапе реформа коснулась “крестьян-

дворохозяев”. Они получали личную свободу без земли, которую должны были

арендовать у своих помещиков за установленные за­коном феодальные повинности

— барщину и оброк. Ука­зом 12 декабря 1801 г. недворянские свободные сословия

— купцы, мещане, казенные крестьяне — получали право покупать землю. Все эти

меры Александра I в принципе не затрагивали прав и привилегий помещиков.

Многие меры Александра I касались просвещения, пе­чати, центрального

управления. В 1804 г. был издан цен­зурный устав, который считается самым

“либеральным” в истории России XIX века. Устав гласил, что цензура вводится

“не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для принятия

пристойных мер против зло­употребления оною”. Цензорам рекомендовалось

руко­водствоваться “благоразумным снисхождением для сочи­нителя и не быть

придирчивым, толковать места, име­ющие двоякий смысл, выгоднейшим для

сочинителя об­разом, нежели преследовать”. Однако цензорская прак­тика

сводила этя благородные пожелания на нет, а годы усиления реакционного курса

Александра I характеризу­ются настоящим цензурным террором. И все же

некото­рые цензурные послабления в первые годы его царствова­ния нельзя не

отметить; расширялась издательская де­ятельность, — появился ряд новых

журналов и альмана­хов, печатались многочисленные переводы.

По инициативе Александра за счет казны были переве­дены на русский язык и

изданы произведения известных западноевропейских просветителей — философов,

эко­номистов, социологов, юристов — Адама Смита, Джорджа Бентама, Чезаре

Беккария, Шарля Делольма, Шарля Монтескье. Позже декабристы на следствии

будут постоянно указывать на этих авторов, из произведений которых они

заимствовали “первые вольнодумнические и либеральные мысли”.

Реформа народного образования была проведена в 1803 — 1804 годах. Отныне в

учебные заведения могли быть приняты представители всех сословий. На низших

ступе­нях училищ обучение было бесплатным, на “казенном коште” училась часть

студентов в университетах. Вводи­лась преемственность учебных программ.

Низшей сту­пенью являлось одноклассное приходское училище, вто­рой — уездное

трехклассное училище, третьей — шести­классная гимназия в губернском городе.

Высшей сту­пенью был университет, который был поставлен также во главе

учебного округа и должен был обеспечивать гим­назии и училища учебными

программами и кадрами учи­телей из числа воспитанников университета. Помимо

су­ществовавшего с 1755 г. Московского университета, в 1802 — 1804 гг. были

открыты еще Дерптский (ныне Тар­туский), Виленский, Казанский и Харьковский,

а также на правах университета Петербургский педагогический институт

(преобразован в университет в 1819 г.). Универ­ситеты призваны были готовить

кроме учителей для гим­назий кадры чиновников для гражданской службы и

спе­циалистов-медиков. Университетам предоставлялась ши­рокая автономия. К

университетам приравнивались привилегированные средние учебные заведения —

Царско­сельский (учрежден в 1811 г.) и Демидовский (в 1803 г. в Ярославле)

лицеи. Основанием в 1801 г. Института путей сообщения и в 1804 г. Московского

коммерческого учи­лища было положено начало высшему специальному

об­разованию.

Еще большее значение имели преобразования органов центрального управления.

Все важные законы 1802 — 1812 гг. (а позже, при Николае I) составлялись или

редак­тировались М. М. Сперанским. Выходец из семьи бедного сельского

священника Владимирской губернии, Сперан­ский, благодаря своему выдающемуся

уму, энергии и не­обычайной работоспособности, быстро сделал блес­тящую

служебную карьеру. Все современники Сперан­ского и впоследствии историки

отмечали, что никто не мог с таким блеском и строгой логикой составить

доклад, проект закона. Он оказался наиболее подходящей канди­датурой для

разработки преобразований, которые в но­вых условиях, не меняя основ

феодально-абсолютист­ского строя, могли бы придать российскому самодержа­вию

внешние формы конституционной монархии. В конце 1808 г. Александр I поручил

Сперанскому разра­ботку плана государственного преобразования России, и к

октябрю 1809 г. проект под названием “Введение к уло­жению государственных

законов” был им представлен ца­рю

В своем проекте Сперанский теоретически оправды­вает и закрепляет неравенство

Страницы: 1, 2