Психология как наука о поведении

Удивительно неосновательны подобные соображения, хотя бы они и казались заслуживающими одобрения. Представляя комплекс идей, из которых каждая выражает известный элемент воспринимаемого факта, мы не представляем себе ничего такого, что давало бы нам знание о целом факте сразу. Согласно разбираемой гипотезе комплекса идей, идея, которая, например, сообщает нам знание о пиковом тузе, должна быть непричастна к идее ножки стола, ибо в силу данной гипотезы знание последнего факта нуждается в особой специальной идее; то же следует распространить и на все остальные идеи, из которых каждая окажется чуждой содержанию другой. И тем не менее фактически человеческий ум, познавая карты, познает и стол, И его ножку, все эти вещи познаются им в известных отношениях друг к другу и притом сразу. Наши понятия об отвлеченных числах (8, 4, 2) являются для познающего ума такими же единичными ощущениями, как и понятие единицы. Идея пары не есть пара идей. Читатель, быть может, спросит меня: «Разве вкус лимонада не равен вкусу лимона плюс вкус сахара?» Нет, возражу я на это, нельзя смешивать сочетание веществ с сочетанием ощущений. Физический лимонад состоит из лимона и сахара, но вкус его не есть простая сумма вкусов сахара и лимона, ибо, конечно, во вкусе лимонада вы всего меньше найдете вкус чистой лимонной кислоты, с одной стороны, и вкус сахарной сладости - с другой. Этих вкусов совершенно нет в лимонаде. Есть в лимонаде вкус, напоминающий до известной степени и лимон, и сахар, но этот вкус представляет во всяком случае своеобразное состояние сознания.

Раздельные состояния сознания не могут смешиваться. Мысль, будто наши идеи суть лишь сочетания более мелких элементов сознания, не только невероятна - она заключает в себе логическую невозможность. Высказывающие эту мысль упускают из виду характернейшие черты, какие нам известны относительно сочетаний.

Все известные нам комбинации представляют собой результат воздействий, оказываемых единицами (которые мы называем входящими в комбинации) на некоторую сущность, отличающуюся от них самих. Без этого представления посредствующего фактора понятие комбинации не имеет смысла.

Другими словами, сущности (назовете ли вы их силами, материальными частицами или психическими элементами) не могут слагаться сами по себе друг с другом в нечто качественно новое; как бы ни было велико их число. Каждое в сумме или остается тем, чем оно было, и сумма кажется существующей сама по себе только для постороннего зрителя, который упустил из виду составляющие элементы и рассматривает ее непосредственно, лишь как таковую, или же сумма может существовать в виде фактора, действующего на какую-нибудь другую сущность, внешнюю по отношению к ней. Мы говорим, что Н2, и О дают воду и тем самым проявляют новые свойства, но эта вода есть не что иное, как прежние атомы в новом расположении: Н-О-Н; новые свойства заключаются только в комбинированном действии, производимом атомами в их новом расположении (в виде воды) на внешнюю среду, например, на наши органы чувств и на различные реагенты, в которых проявляются химические свойства воды. Совершенно таким же образом силы многих людей суммируются, когда они все вместе тянут за веревку, силы множества мышечных волокон суммируются, прилагаясь к одному сухожилию.

В параллелограмме сил не силы слагаются в равнодействующую диагональ, но тело, на которое они действуют, перемещается по направлению равнодействующей. Равным образом и музыкальные звуки не сочетаются сами по себе в консонансы или диссонансы. Консонансы и диссонансы суть названия для комбинированных воздействий звуков на внешнюю среду - на ухо.

Когда за элементарные единицы принимают ощущения, то суть дела остается неизменной. Возьмите сотню их, смешайте, соедините как можно теснее (если это может что-нибудь значить) - и все же каждое ощущение останется тем же, чем оно было, замкнутым в самом себе, слепым, чуждым по отношению к другим ощущениям и к их значению. Образовав подобную группу из 100 ощущений, мы получим некоторое 101-е ощущение, возникнет новый акт сознания, обнимающий группу как таковую и представляющий совершенно новый факт. В силу какого-нибудь курьезного закона природы 100 первоначальных ощущений в отдельности могли бы предварять их творческий синтез (мы ведь часто знакомимся со слагаемыми элементами, прежде чем встретим их объединенными в сумму), но реального тождества между ними и их суммой и наоборот нет; нельзя вывести одно из другого или в сколько-нибудь понятном смысле говорить об эволюции суммы из совокупности слагаемых.

Возьмем какую-нибудь фразу из 12 слов и распределим эти слова по одному между 12 лицами, поставим их в ряд или соберем в тесную группу - и пусть каждое лицо мысленно произносит свое слово с наивозможно большей напряженностью, и все-таки никому не придет в голову целая фраза. Правда, мы говорим о «духе века», о «народном чувстве» и, вообще, различным образом олицетворяем «общественное мнение». Но нам хорошо известен этот условный способ выражения, и мы никогда не помышляем о том, чтобы «дух», «мнение» или «чувство» относились к некоторому добавочному собирательному сознанию, а не служили для обозначения совокупности сознании отдельных индивидов, обозначаемой словами «век», «народ», «общество».

Отдельные сознания не сливаются в высшее сложное сознание. Этот факт всегда служил в психологии неотразимым доводом спиритуалистов против сторонников ассоцианизма. Последние утверждают, что ум состоит из множества отдельных идей, ассоциированных в одну. «Есть, - говорят они, - в нашем сознании идея а и идея b. Значит, есть также идея а и b, взятых вместе, т.е. a+b». Говорить так - все равно что утверждать, будто в алгебре квадрат а + квадрат b = квадрату (a+b), т.е. [a2+b2= (a +b)2]=a2+2a+b2]. Подобное утверждение - очевидная нелепость. Идея а+ идея b не тождественны с идеей a+b; здесь - одна идея, там - две; в последнем случае то, что познает а, познает также и b; в первом случае нечто, познающее a, преднамеренно означено не знающим b. Короче говоря, две идеи в силу законов логики никогда не могут выражаться одной идеей. Если какая-нибудь идея (например, идея a+b) следует в опыте за двумя раздельными идеями (а и b), то мы должны ее считать продуктом позднейших особых факторов сравнительно с факторами, вызвавшими на свет существование предшествовавших идей а и b.

Впрочем, если вообще допускать существование потока сознания, то всего проще было бы предположить, что существующие идеи всегда сознаются как отдельная струя этого потока. При восприятии множества объектов в мозгу могут протекать многочисленные процессы. Но психическое явление, относящееся к этим многочисленным процессам, представляет одно цельное устойчивое или преходящее состояние сознания, воспринимающего разнородные объекты.

Душа как комбинирующее начало. Представители спиритуализма в философии всегда были склонны утверждать, что одновременно познаваемые (разнородные) объекты познаются чем-то, причем это нечто, по словам этих философов, не есть чисто переходящая мысль, но некоторая простая и не изменяющаяся духовная сущность, на которую воздействуют, сочетаясь, многочисленные идеи. В данном случае для нас безразлично, будем ли мы называть эту сущность «душой», «духом» или «я», - ее главнейшей функцией все же окажется роль комбинирующей среды. В душе мы встретим носителя познания, отличающегося от того потока, в котором, как мы выше указали, таинственный процесс познания мог совершаться с такой простотой. Кто же на самом деле является познающим субъектом: неизменная духовная сущность или преходящее состояние сознания? Если бы мы имели иные, до сих пор еще не предусмотренные основания для допущения души в нашу психологию, то в силу этих оснований она, может быть, оказалась бы также и познающим субъектом. <...> Вполне объяснить допущение души невозможно, но оно может фигурировать в психологии лишь как первичный, неразложимый далее факт.

Но имеются другие мотивы в пользу допущения души в психологии, важнейший из них - это чувство личного тождества.

Чувство личного тождества. В предшествующей главе мы показали, что мысли, существование которых достоверно, не носятся беспорядочно в нашей голове, но кажутся принадлежащими тому, а не другому определенному лицу. Каждая мысль среди множества других может отличить родственную от чуждых ей. Родственные мысли как будто живо чувствуют свое родство, чего вовсе нельзя сказать про мысли, чуждые одна другой; в результате моя вчерашняя личность чувствуется тождественной с моей личностью, умозаключающей в данную минуту. Как чисто субъективное явление, это суждение не представляет ничего особенно таинственного. Оно принадлежит к большому классу суждений о тождестве, и нисколько не более замечательно выражение мысли о тождестве в первом лице, чем во втором или третьем; умственный процесс представляется по существу тождественным, скажу ли я: «Я тождествен с моей личностью в прошедшем» или: «Это перо то же, каким оно было и вчера». Одно так же легко думать, как и противоположное. Весь вопрос в том, будет ли подобное суждение правильным. Имеет ли место тождество в данном случае на самом деле?

Тождество в личности как познаваемом элементе. Если в суждении « Моя личность тождественна с моей вчерашней личностью» мы будем понимать личность в широком смысле слова, то, очевидно, что во многих отношениях она является не тождественной. Как конкретная личность, я отличаюсь от того, чем я был: тогда я был, например, голоден, а теперь сыт; тогда гулял - теперь отдыхаю; тогда я был беднее - теперь богаче; тогда моложе - теперь старше и т.д. И тем не менее в других отношениях, которые мы можем признать наиболее существенными, я не изменился. Мое имя, моя профессия, мои отношения к окружающим остались теми же; мои способности и запас памяти не изменились с тех пор заметным образом. Кроме того, моя тогдашняя и теперешняя личности непрерывны; изменения там происходили постепенно и никогда не касались сразу всего моего существа.

Таким образом, мое личное тождество с самим собой по характеру решительно ничем не отличается от тождества, устанавливаемого между какими-нибудь вещественными агрегатами. Это - умозаключение, основанное или на сходстве в существенных чертах, или на непрерывности сравниваемых явлений. Термин тождество личности должен иметь только то значение, которое гарантируется указанными основаниями; его не следует понимать в смысле абсолютного, метафизического единства, в котором должны стушеваться все различия. Личность в ее настоящем и прошедшем лишь постольку тождественна, поскольку в ней действительно есть тождественность - не более. Ее тождество - родовое. Но это родовое тождество существует со столь же реальными родовыми особенностями, и если с одной точки зрения я представляю одну личность, то с другой я с таким же основанием могу считаться многими личностями.

То же можно сказать и о признаке непрерывности; он сообщает личности только единство «сплошности», цельности, некоторое вполне определенное эмпирическое свойство - и ничего более.

Тождество в личности как познающем элементе. Всё, что до сих пор говорилось, относилось к личности как познаваемому элементу в сознании. В суждении «Я тождествен с самим собой» мы понимали «я» в широком смысле слова, как конкретную личность. Теперь попробуем рассматривать «я» с более узкой точки зрения, как познающий субъект, как-то, к чему относятся и чем познаются все конкретные свойства личности. Разве в таком случае не окажется, что «я» в различные промежутки времени абсолютно тождественно? Нечто, постоянно выходящее из своих пределов настоящего, сознательно присваивающее себе личность прошедшего и исключающее из себя то, что не принадлежит последней как чуждое, разве это нечто не представляет собой некоторого постоянного неизменного принципа духовной деятельности, который всегда и везде тождествен с самим собой?

В области философии и в обыденной жизни господствующим ответом на этот вопрос является утвердительный ответ; и тем не менее эту мысль трудно оправдать, подвергнув ее логическому анализу. Если бы не существовало преходящих состояний сознания, тогда действительно мы могли бы предположить, что неизменный, абсолютно тождественный сам с собою принцип является в каждом из нас непрестанно мыслящим субъектом. Но если признать отдельные состояния сознания за реальные факты, то нет надобности предполагать никакого субстанционального тождества для познающего субъекта.

Вчерашние и сегодняшние состояния сознания не имеют никакого субстанционального тождества, ибо n то время, как одни из них здесь, налицо, другие безвозвратно умерли, исчезли. Их тождество - функциональное, так как те и другие познают те же объекты, и поскольку прошлое моей личности является одним из этих объектов, постольку они тождественным образом к нему относятся, благоволя к нему, называя его своим и противопоставляя его всем другим познаваемым вещам. Это функциональное тождество личности представляется нам единственным видом тождества, которое необходимо допустить, исходя из фактов опыта. Ряд лиц с совершенно одинаковым по содержанию прошлым являются совершенно адекватными носителями того эмпирического тождества личности, которое в действительности имеет каждый из нас. Психология, как естественная наука, должна допустить существование потока психических состояний, совершенно аналогичного подобным же процессам мысли у последовательного ряда лиц, и притом потока таких душевных состояний, из которых каждое связано со сложными объектами познания, переживает по отношению к ним различные эмоции и делает между ними известный выбор.

Из всего сказанного логически вытекает следующее: психология имеет дело только с теми или другими состояниями сознания. Доказывать существование души - дело метафизики или богословия, но для психологии такая гипотеза субстанционального принципа единства излишня.

Как наше «я» присваивает себе содержание личности. Но почему же каждое последовательное состояние сознания присваивает себе прошедшее содержание личности? Выше я упомянул о том, что мой минувший жизненный опыт представляется мне в таком симпатичном свете, в каком мне никогда не является минувший опыт других. Постараемся найти для этого надлежащее объяснение. Моя настоящая личность ощущается мною с оттенком родственности и теплоты. В этом случае есть тяжелая теплая масса моего тела, есть и ядро моей духовной личности - чувство внутренней активности. Без одновременного сознания этих двух объектов для нас невозможно реализовать настоящую личность.

Всякий предмет, находящийся в отдалении, если он удовлетворяет этим условиям, будет сознаваться нами с таким же чувством теплоты и родственности.

Но какие отдаленные объекты действительно удовлетворяют этому условию? Очевидно, те, и только те, которые удовлетворяли этому условию прежде, во время их существования. Их мы будем всегда вспоминать с чувством живейшей симпатии; к ним, может быть, еще снова будут склоняться на самом деле импульсы нашей внутренней активности. Естественным следствием этого будет то, что мы станем ассимилировать минувшие состояния нашего сознания друг с другом и с теперешним чувством симпатии и интимности в нашей личности и в то же время отделять их в виде группы от посторонних объектов, не удовлетворяющих этому условию совершенно так же, как американский скотовод, выпустив на зиму табуны и стада пастись на какую-нибудь широкую западную прерию, весной, при появлении скупщика, из массы животных, принадлежащих различным лицам, выбирает и сортирует принадлежащих ему и имеющих особый знак.

Нечто совершенно аналогичное представляет для нас наш минувший опыт. Опыт других людей, как бы много я ни знал о нем, всегда лишен того живого клейма, которым обладают объекты моего собственного прошедшего опыта. Вот почему Петр, проснувшись в одной постели с Павлом и вспоминая то, о чем они думали оба перед сном, присваивает себе и отождествляет симпатичные идем как свои и никогда не чувствует наклонности смешать их с холодными и бледными образами, в которых ему представляется душевная жизнь Павла. Такая ошибка столь же невозможна, как невозможно смешать свое тело, которое видишь и чувствуешь, с телом другого человека, которое только видишь. Каждый из нас, проснувшись, говорит: «Вот опять здесь моя прежняя личность», - так же как он мог бы сказать: «Вот опять здесь прежняя кровать, прежняя комната, прежний мир».

Подобным же образом в часы нашего бодрствования, несмотря на то что одно состояние сознания умирает, постоянно заменяясь другим, все же это другое состояние сознания среди познаваемых объектов находит своего предшественника и, усматривая в нем описанным выше образом неостывшую живость, благоволит к нему, говоря: «Ты мое, ты - часть того же сознания, что и я». Каждая позднейшая мысль, обнимая собой и познавая предшествующие мысли, является конечным преемником и обладателем их содержания. По словам Канта, здесь совершается нечто аналогичное тому, как если бы упругие шары были одарены не только движением, но и осознаванием этого движения и первый шар сообщал свое движение и осознавание его второму, который сообщал бы и то и другое вместе со своим осознаванием и движением третьему, пока, наконец, последний шар не заключал бы в себе все, сообщенное другими, и не осознавал бы все это как свое собственное.

Благодаря подобному фокусу, когда зарождающаяся мысль немедленно подхватывает исчезающую и присваивает себе ее содержание, в нашем сознании образуется связь между отдаленнейшими элементами нашей личности. Кто обладает последним по времени элементом сознания, обладает и предпоследним, ибо обладающий обладателем обладает и обладаемым. Невозможно указать никаких черт в личном тождестве, существование которых можно было бы доказать опытным путем и которые не были бы нами выше указаны; невозможно представить себе, как трансцендентальный принцип единства (если бы он был в данном случае налицо) мог бы ради известной цели объединить материал или познаваться не в качестве продукта потока сознания, в котором каждая последующая часть познает и, познавая, охватывает и присваивает себе все предшествовавшее, являясь представителем всего прошлого потока, с которым ее нельзя (реально) отождествлять.

И.С. Кон Проблема «Я» в психологии И.С. Кон. Открытие «Я». М., 1978.

Во всем подслушать жизнь стремясь,

Спешат явленья обездушить,

Забыв, что если в них нарушите:

Одушевляющую связь,

То больше нечего и слушать.

Гете

В отличие от философских теорий, претендующих на раскрытие «истинной природы» и «сущности» «Я» в целом, психология пытается расчленить эту проблему на составные части, которые могли бы стать предметом экспериментальных исследований. Однако классификация соответствующих Психологических теорий представляет большие трудности, так как они дифференцируются по различным линиям.

Во-первых, по предмету, на котором сосредоточен главный интерес исследователей. Одни интересуются прежде всего субъектными свойствами индивида, внутренними источниками его активности, которые выше были обозначены как идентичность и «Эго». Таковы, например, персоналистическая психология, фрейдизм, экзистенциализм, эгопсихология. Других занимает преимущественно «образ Я» как элемент самосознания.

Во-вторых, психологические исследования различаются по теоретическому контексту, углу зрения, под которым рассматривается проблема «Я». Там, где отправной точкой служит теория личности, «Я» чаще всего мыслится как некое структурное единство и наибольшее внимание привлекают его регулятивные функции. В контексте теории сознания на первый план выступают когнитивные особенности процессов самосознания, адекватность самооценок и т.п.

В-третьих, существенно различается методологическая стратегия исследований. Так, подход к изучению самооценок, этого ценнейшего источника в понимании «образа Я», меняется в зависимости от того, рассматриваются они исследователем как непосредственные компоненты «образа Я» или только как индикаторы каких-то глубинных и не осознаваемых личностью качеств (например, самоуважения). Психолог, считающий личность просто суммой черт, может удовлетвориться описательно - компонентным анализом и скажет, что «образ Я» складывается из представлений индивида о своем теле, уме, способностях, социальном положении и т.д. Для системно-структурного мышления такая стратегия принципиально неприемлема, генезис самосознания рисуется ему гораздо более сложным.

Первые шаги научно-психологического анализа человеческого «Я» были связаны с развитием естественнонаучного мышления и борьбой против идеализма. Идеалистические теории психики, считавшие «Я» источником всех человеческих действий, приравнивали его к «душе», или нематериальному «внутреннему агенту», который направляет поведение индивида, а сам не может быть ни выведен, ни сведен, ни объяснен. Естественно, что научная психология стремилась разоблачить этот «призрак», по выражению И.М. Сеченова, свести его к каким-то материальным процессам. Но к каким именно?

Большинство психологов XIX в. видели в «Я» чувственный образ, формирующийся на основе самоощущений и закрепленных памятью ассоциаций. Так, Дж. Ст. Милль связывал появление «Я» с памятью о совершенном действии. По мнению Ч. Пирса, «идея Я» возникает у ребенка в результате ассоциации факта перемещения вещей с движением собственного тела, которое осознается как причина перемещения. В. Вундт понимает «Я» как чувство связи всех индивидуальных психических переживаний, придавая особое значение в его генезисе кинестетическим ощущениям. Эта тенденция имела материалистическую направленность, была ориентирована на эксперимент и способствовала развитию ряда важных исследований (например, того, как человек осознает схему собственного тела). Особенно ценными в этом плане были работы И.М. Сеченова.

«Ребенок, - писал Сеченов, - множество раз получает от своего тела сумму самоощущений во время стояния, сидения, бегания и пр. В этих суммах, рядом с однородными членами, есть и различные, специально характеризующие стояние, ходьбу и пр. Так как эти состояния очень перемежаются друг с другом, то существует тьма условий для их соизмерения в сознании. Продукты последнего и выражаются мыслями: «Петя сидит или ходит». Здесь Петя обозначает, конечно, не отвлечение из суммы самоощущений постоянных членов от изменчивых... но мысли все-таки соответствует ясное уже и в уме ребенка отделение своего тела от своих действий. Затем, а может быть и одновременно с этим, ребенок начинает отделять в сознании от прочего те ощущения, которые составляют позыв на действия; ребенок говорит: «Петя хочет есть, хочет гулять». В первых мыслях выражается безразлично состояние своего тела как цельное самоощущение; здесь же сознана раздельность уже двух самоощущений... Так как эти состояния могут происходить при сиденье, при ходьбе и пр., то должно происходить соизмерение их друг с другом в сознании. В результате выходит, что Петя то чувствует пищевой голод, то гуляльный; то ходит, то бегает - во всех случаях Петя является тем общим источником, внутри которого родятся ощущения и из которого выходят действия».

Однако ограниченность психофизиологического и ассоцианистского подхода к проблеме «Я» состояла в том, что он не видел социальных аспектов самосознания.

Разумеется, даже авторы классических робинзонад, не говоря уже о психологах XIX в., прекрасно понимали, что человек живет в обществе и зависит от него. Но общество, подобно пространству в ньютоновской физике, мыслилось лишь как условие, рамка, внешняя среда развития личности. Содержание же рефлексивного «Я» казалось непосредственно данным (самочувствие) или формирующимся в результате самонаблюдения. Но что побуждает человека к саморефлексии, каковы критерии его самооценок и почему он заостряет внимание на одних аспектах собственного опыта в ущерб другим?

Человек осознает прежде всего такие свои свойства, на которые кто-то или что-то обращает его внимание. Это верно даже относительно элементарных физических свойств. Замечено, что, рисуя словесный портрет другого человека или автопортрет, Подростки значительно чаще, чем дети и взрослые, включают в эти описания свойства кожи. Дело в том, что появляющиеся в связи с половым созреванием изменения кожного покрова невольно привлекают к себе внимание окружающих, доставляя подросткам много неприятностей.

Уже простое описание, фиксация того или иного качества большей частью включает в себя момент оценки и сравнения. Вряд ли кто-нибудь измерял длину своего носа в сантиметрах. Однако каждый знает, большой у него нос или маленький, красивый или некрасивый. Постигается это путем сравнения.

Прилежный, умный, сильный, красивый, вспыльчивый, послушный, старательный - все эти определения имеют оценочный смысл и обязательно предполагают сравнение с кем-то. Разграничить осознание многих своих психических и даже телесных свойств от их социально-нравственной или эстетической самооценки практически невозможно.

Хотя «образ Я» всегда включает в себя определенный набор компонентов (представление о своем теле, своих психических свойствах, моральных качествах и т.д.), их конкретное содержание и значимость варьируются в зависимости от социальных и психологических условий и состояний. Кроме того, человек не просто «узнает», «открывает», но и активно формирует себя. Осознание каких-то своих способностей меняет его самооценку и уровень притязаний, да и сами эти способности не только проявляются, но и формируются в деятельности.

Уяснение этого постепенно подводило психологов, как ранее случилось с философами, к пониманию социальной природы «Я». Первым шагом в этом направлении было признание, что наряду с биологическим, телесным «Я», к осознанию которого индивид приходит «изнутри», благодаря развитию органического самочувствия, «образ Я» включает в себя социальные компоненты, источником которых является взаимодействие индивида с другими людьми. Наиболее известным вариантом этой модели была теория Уильяма Джемса. Джеме начинает с того, что разграничивает «познающее Я», «поток сознающей мысли», которое он обозначает английским словом «I» (буквально - «я», местоимение первого лица единственного числа), и «эмпирическое Я», обозначаемое словом «me» (буквально - «меня», которое не имеет в русском языке адекватной грамматической формы для передачи его существительным). «Me» - это «общий итог всего, что человек может назвать своим, включая не только его собственное тело и психические силы, но и все принадлежащее ему -- одежду, дом, семью, предков и друзей, репутацию, творческие достижения, земельную собственность и даже яхту и текущий счет». «Эмпирическое Я» Джемс в свою очередь подразделяет на три компонента: «материальное Я» - тело, одежда, собственность; «социальное Я» - то, чем признают данного человека окружающие (каждый человек имеет столько разных «социальных Я», сколько существует отдельных групп или кружков, о мнении которых он заботится); «духовное Я» - совокупность психических способностей и склонностей.

При всей «буржуазности» этой модели, в которой текущий счет - такой же важный компонент «Я», как и тело, включение в нее социальных характеристик было, несомненно, шагом вперед. В буржуазном обществе собственность, имущественное положение и вправду составляют важный компонент личности и ее самосознания (вспомним блестящие рассуждения К. Маркса о том, как притягательная сила денег нейтрализует и перевешивает отталкивающую силу уродства).

Однако социальные и индивидуально-природные компоненты «Я» остаются в схеме Джемса рядоположными. Между тем осознание индивидуально-природных качеств также имеет свои социальные предпосылки. Вполне закономерно поэтому, что в последующем «социологизация» проблемы «Я» была продолжена.

В начале XX в. социолог Чарлз Хортон Кули сформулировал теорию «зеркального Я», согласно которой представление человека о самом себе, «идея Я», складывается под влиянием мнений окружающих и включает три компонента: представление а том, каким я кажусь другому лицу, представление о том, как этот другой меня оценивает, и связанную с этим самооценку, чувство гордости пли унижения. «Идея Я» формируется уже в раннем возрасте в ходе взаимодействия индивида с другими людьми, причем решающее значение имеют так называемые первичные группы (семья, сверстники и т.д.).

В 40-50-х годах теория «зеркального Я» стала базой множества экспериментальных исследований, выясняющих зависимость «образа Я» или частных самооценок от мнения окружающих. Результаты этих исследований показывали, что под влиянием благоприятных суждений окружающих самооценка повышается, неблагоприятных - снижается, причем нередко меняется и самооценка тех качеств, которые не подвергались оценке со стороны. Так, похвала, полученная от авторитетной для личности группы, может способствовать повышению общего уровня ее притязаний.

Поскольку теория «зеркального Я» в ее первоначальном варианте акцентировала внимание на зависимости формирования «образа Я» от мнения «значимого другого», человеческое «Я» выглядит в ней пассивным: оно только отражает и суммирует чужие мнения на свой счет, а взаимодействие людей в процессе их совместной деятельности сводится к обмену мнениями. На деле каждый индивид общается с множеством разных людей, которые воспринимают и оценивают его неодинаково. Кроме того, различные люди (и группы) неодинаково значимы для личности. Например, в одних случаях большее влияние на подростка могут оказать родители, семья, а в других - сверстники, приятели. Наконец, личность не механически усваивает Чужие мнения о себе, но более или менее самостоятельно осмысливает и отбирает их, используя при этом собственные критерии.

Формирование человеческого «Я» в процессе реального взаимодействия индивида с другими людьми в рамках определенных социальных групп и в зависимости от выполняемых личностью ролей было исследовано американским ученым Джорджем Гербертом Мидом (1863-1931), родоначальником интеракционистской (от interaction -- взаимодействие) ориентации в социальной психологии. В противоположность тем, кто считал, что «образ Я» дан индивиду непосредственно или формируется путем обобщения самоощущений. Мид утверждает, что самосознание - это процесс, в основе которого лежит практическое взаимодействие индивида с другими людьми. «Индивид познает себя как такового не прямо, а только косвенно, с частных точек зрения других членов данной социальной группы или с обобщенной точки зрения всей группы, к которой он принадлежит, ибо он входит в свой собственный опыт как Я или как индивид не прямо и непосредственно..., а только став для себя таким же объектом, каким являются для него другие индивиды. Объектом же для себя он может стать, приняв отношения к себе других индивидов, в рамках той совместной общественной деятельности, в которую они вовлечены». Чтобы успешно взаимодействовать с другими людьми, необходимо предвидеть реакцию партнера на то пли иное твое действие. Рефлексия на себя есть, по сути дела, не что иное, как способность поставить себя на место другого, усвоить отношение других к себе.

Простейшей моделью этого процесса может служить, по Миду, психология детской игры. Сначала ребенок просто подражает поведению окружающих его людей. Он выступает то в роли воспитателя, делая кому-то замечания, то в роли воспитуемого - сам исполняет только что данные указания. Но эти сменяющиеся роли еще не интегрированы в определенную систему. В каждый данный момент ребенок представляет себя кем-то другим. Отсюда - внешняя непоследовательность его действий, которые можно понять, только зная, кем он себя в данный момент воображает и как он определяет свою роль. Он может воображать себя не только человеком, но и животным и даже неодушевленным предметом (например, паровозом). В отношениях с людьми ребенок не столько «принимает роль» другого (ставит себя на его место), сколько идентифицируется с ним, усваивая при этом и его отношение к себе, либо столь же однозначно приписывает другому свои собственные мотивы.

По мере усложнения игровой деятельности ребенка круг его «значимых других» расширяется, а его отношения с ними становятся все более избирательными. Это требует и более сложной внутренней регуляции поведения. Чтобы участвовать в коллективной игре (например, в футбол), ребенок должен усвоить целую систему правил, регулирующих отношения между игроками, и уметь сообразовать своп действия со всеми другими членами команды. Это значит, что он ориентируется уже не на Отдельных конкретных других, а па некоего «обобщенного другого». Овладеть ролью вратаря - значит усвоить правила игры и те ожидания (экспектации), которые предъявляются к вратарю всеми членами команды. Соответственно и самооценка себя в роли вратаря (хороший я вратарь или плохой) зависит от того, насколько данный индивид отвечает этим ожиданиям. Но эта закономерность существует не только в игре. Человек в принципе не может осознать и описать себя без помощи категорий, обозначающих его пол, возраст, социальную принадлежность, род занятий, семейное положение и т.д. Каждая такая характеристика («мужчина», «взрослый», «учитель», «отец») обозначает занимаемую индивидом социальную позицию и связанную с этим систему взаимных ожиданий.

В концепции Мида «Я» предстает как производное от группового «Мы», которое оно косвенно включает в себя, причем содержание «Я» обусловлено уже не мнениями других людей, а реальными взаимоотношениями с ними, их совместной деятельностью. Кроме индивидуальных «значимых других» появляется обобщенный, «генерализованный другой», которым может быть не только семья или игровая группа, но и общество в целом. «Индивидуальное Я», подчеркивал Мид, по просто «включает» в себя отдельные социальные компоненты, но все оно целом «есть по самой сути своей социальная структура, вырастающая из социального опыта».

Описание личности и ее «Я» через групповые принадлежности и социальные роли, по сути дела, лишь переводит на язык психологии то, к чему давно уже пришли философы (вспомним гегелевскую схему перехода от единичного самосознания к всеобщему, фейербаховское обнаружение «Я» в «Ты» и, наконец, высказывание К. Маркса о Петре и Павле). Однако употребление термина «роль» в данном случае не следует истолковывать, что нередко случается, как прямое сведение личности к совокупности выполняемых ею социальных функций или, еще того хуже, к ложному, разыгрываемому поведению.

«Конечно, ребенок усваивает то, как он должен вести себя с мамой, скажем, что ее нужно слушаться, и он слушается, но можно ли сказать, что при этом он играет роль сына пли дочери? - спрашивает известный советский психолог А.Н. Леонтьев. Столь же нелепо говорить, например, о «роли» полярного исследователя, «акцептированной» Нансеном: для него это не «роль», а миссия. Иногда человек действительно разыгрывает ту или иную роль, но она все же остается для него только «ролью», независимо от того, насколько она интернализирована. «Роль» - не личность, а, скорее, изображение, за которым она скрывается». Но если «роль», как следует из определения самого А.Н. Леонтьева, есть программа, «которая отвечает ожидаемому поведению человека, занимающего определенное место в структуре той или иной социальной группы», или «структурированный способ его участия в жизни общества», то она никак не может быть «изображением» лица. Иначе придется признать, что личность существует не только вне общества, но даже и вне своей собственной социальной деятельности. Ведь «структурированный способ участия в жизни общества» есть не что иное, как структура деятельности человека.

Источник этого противоречия лежит в логической подмене понятий, точнее, системы отсчета. Социальная психология, которую критикует А.Н. Леонтьев, рассматривает объективный процесс взаимодействия индивидов в обществе, выводя из него их самосознание. А.Н. Леонтьев же имеет в виду то, как сам индивид воспринимает и оценивает свои действия. Ребенок может быть искренне любящим и послушным или только притворяться таковым, и разница здесь весьма существенна. Но это не отменяет того, что существует определенное социальное определение детской роли, в свете которого оценивается поведение конкретного ребенка и которое не может не преломляться в его собственном самосознании («я хороший, потому что слушаюсь маму»).

«Ролевое» описание диалектики индивидуального и социального осуществляется на трех различных уровнях: в рамках безличной макросоциальной системы (социологический уровень), в рамках непосредственного межличностного взаимодействия (социально-психологический уровень) и в рамках индивидуальной мотивации (внутриличностный уровень).

В социологии, предметом исследования которой является социальная система, «социальная роль» понимается как безличная норма, функция, связанная с определенной социальной позицией и не зависящая от личных свойств занимающих эту позицию индивидов; «роль» учителя, инженера или отца семейства социологически задана общественным разделением труда и иными объективными процессами, не зависящими от воли отдельного индивида. Хотя требования, предъявляемые к человеку занимающему эту позицию, далеко не всегда формулируются так однозначно, как в воинском уставе или должностной инструкции, они тем не менее вполне объективны. Чтобы понять, к примеру, соотношение отцовской и материнской ролей в современной семье, надо учитывать прежде всего реальное разделение труда между мужчиной и женщиной, соотношение их семейных и внесемейных обязанностей, структуру семьи, способы воспитания детей и т.д. Мнения же конкретных мужчин и женщин по этому вопросу, при всей значимости индивидуальных вариаций, будут только отражением стереотипов массового сознания, за которыми в конечном счете стоят закономерности социальной структуры.

Социальная психология в известной мере оставляет эти мак-росоциальные отношения «за скобками», понимая «роль» как структуру непосредственного межличностного взаимодействия. Привычные нормы поведения неизбежно стандартизируются и подкрепляются системой взаимных ожиданий. От человека, который несколько раз проявил остроумие, ждут, что он и в дальнейшем будет развлекать своих товарищей, и эта «роль шутника» так или иначе включается в его «образ Я».

Наконец, при исследовании внутриличностных процессов словом «роль» обозначают определенный аспект, часть, сторону деятельности лица, называя ее в данном случае «интериоризованной», то есть усвоенной, вошедшей «внутрь» личности ролью. Внимание здесь акцентируется прежде всего на том, как сам индивид воспринимает, сознает и оценивает ту или иную свою функцию (деятельность), какое место занимает она в его «образе Я», какой личностный смысл он в нее вкладывает. «Интериоризованная роль» - это компонент самосознания, отношение личности к некоторому аспекту собственной деятельности.

Таким образом, понятие «социальная роль» как бы связывает деятельность личности и ее самосознание с функционированием социальной системы, причем отправной точкой здесь является не индивид, а социум. Но это разграничение в известной мере условно. Буржуазные социологи вслед за обыденным сознанием часто делят жизнедеятельность личности на две части, из которых одна - формальная, застывшая, мертвая - приписывается «безличному» миру социальных ролей, а вторая - «личная», эмоционально окрашенная - представляет то, чем индивид является «сам по себе», безотносительно к социальным условиям. В житейском обиходе сказать про человека; что он «исполняет роль» отца или учителя, все равно что сказать, что он «притворяется», что он «не настоящий» отец или учитель. Самому индивиду «ролевой» кажется только такая деятельность, которую он воспринимает как нечто более или менее внешнее, периферийное, условное, «разыгрываемое» для других, в отличие от «подлинного Я», без которого он просто не может себя представить. Но независимо от того, считает ли индивид свою работу ремеслом, призванием или даже миссией, хотя это весьма существенно для него самого, а также для морально-психологической оценки его как личности, социологически он во всех случаях исполняет определенную «профессиональную роль». И если энтузиастов на данный вид работы не находится, а обойтись без него общество не может, начинают действовать такие вполне объективные механизмы, как материальное стимулирование, государственное распределение специалистов и т.п.

Взаимопроникновение социально-ролевого и индивидуально-личностного начал можно наблюдать во всех сферах жизнедеятельности людей. - Возьмем, например, Марксов анализ процесса обмена. В принципе отношения покупателя и продавца совершенно безличны. Продавец - всего лишь персонифицированный товар (скажем, голова сахара), а покупатель - персонифицированные деньги (золото). «Как только голова сахара становится золотом, продавец становится покупателем. Эти определенные общественные роли вытекают отнюдь не из человеческой индивидуальности вообще, но из меновых отношений между людьми, производящими свои продукты в форме товаров. Отношения, существующие между покупателем и продавцом настолько не индивидуальны, что они оба вступают в них лишь поскольку отрицается индивидуальный характер их труда, именно поскольку он, как труд не индивидуальный, становится деньгами». Но эти безличные экономические роли не являются чем-то абсолютно противоположным индивидуальности, поскольку эти роли, как и эта индивидуальность, - продукт истории. «...Эти экономические буржуазные роли покупателя и продавца... суть необходимое выражение индивидуальности на основе определенной ступени общественного процесса производства».

И так обстоит дело не только в практике, но и в самосознании. Личность не может определить себя безотносительно к системе своих «социальных ролей»; она может сливаться, идентифицироваться с ними или отстраняться, дистанцироваться от них, даже противопоставлять себя им, но во всех случаях при определении своего «Я» они как бы служат для личности точкой отсчета.

Чем богаче структура жизнедеятельности индивида, чем шире круг его социальных принадлежностей, тем более сложным и дифференцированным будет его самосознание.

Во-первых, человек сталкивается с тем, что его разные обязанности и роли, например, профессиональные и семейные, не совпадают, а иногда и противоречат друг другу. Эти межролевые конфликты активизируют работу самосознания, побуждая личность иерархизировать разные аспекты своей жизнедеятельности, соподчинять их соответственно какой-то шкале ценностей.

Во-вторых, каждая «социальная роль» есть отношение, которое его участники могут определять по-разному (например, требования, предъявляемые к учителю школьной администрацией, коллегами, родителями и учениками, могут существенно расходиться). Эти внутриролевые конфликты предполагают необходимость самостоятельного, индивидуального определения собственной роли со всей вытекающей отсюда мерой ответственности.

В-третьих, неодинаково сами отношение индивида к выполняемым ролям: одни функции и виды деятельности переживаются и осознаются как органические, неотделимые от собственного «Я», другие - как более или менее внешние, периферийные, «искусственные». Степень психологического отчуждения индивида от своих «ролей» зависит от многих причин как социального, так и психологического характера.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10