Освещение вопроса о месте понятия души в раннем буддизме представляет серьезные трудности. В буддологической литературе бытует положение о том, что ранний буддизм не признавал существования души. В тот период, когда в религиоведении господствовала анимистическая теория, это являлось важным аргументом в пользу признания буддизма атеистической религией или вовсе не религией.

Немецкий религиовед О. Пфлейдерер утверждал: «...именно бытие супранатуральной души, остающейся при всех изменениях ее состояний одною и тою же, отрицается (в буддизме. -- И. К.) решительным образом. То, что мы называем душою, по буддистскому учению, по-видимому, берущему начало от самого Гаутамы, в действительности не существует, а является лишь видимостью». Тут же, однако, Пфлейдерер сталкивается с затруднением, ставящим его в тупик: «...Если нет реальной души, то каким же образом возможно переселение душ? Как может будущая жизнь быть возмездием за деяния нынешней жизни, если уже нет того субъекта, который совершает их и который получит за них награду или наказание?» Автор пытается найти ответ на поставленный вопрос в самом буддийском учении и, не найдя его, вынужден констатировать неразрешимость этой «непостижимой тайны». На самом деле здесь, конечно, нет ничего непостижимого, ибо один из элементов смутившей Пфлейдерера контроверзы неправилен: буддизм не отрицает существования души.

В различных канонических и неканонических писаниях не раз ставится вопрос о сущности Я, атмана, личности, причем этот вопрос решается в негативистском плане. Отрицается единство личности, а аргументация в пользу ,такого отрицания обыкновенно заимствуется из сравнения человека с каким-нибудь другим материальным телом, например с повозкой. В беседе греческого царя Менандра (Милинды) с буддийским монахом Нагасеной выясняется, что «нет никакой повозки», хотя есть оси, колеса, кузова, дышло и т. д. Точно так же не существует и самого Нагасены, хотя есть его волосы, ногти, зубы, кожа и мясо; Нагасену не составляет «телесность», он не сводится и к системе «представлений, форм и познания», «Нагасена -- это только имя, название, обозначение, простое слово; субъекта же такого здесь нет».

Таким же образом решает проблему монахиня Ваджира в диалоге с искусителем Марой: «Это лишь скопление изменчивых форм; здесь нет личности». И если приведенное рассуждение Нагасены фигурирует в неканонической книге, то спор Ваджиры с Марой воспроизводится в нескольких книгах палийского канона, так что может считаться основой догматически закрепленной концепции.

По своему содержанию данное здесь решение вопроса о соотношении целого и части представляет собой лишь маскировку отрицания существования мира в целом и отдельных его элементов в частности, ибо если последовательно продолжить рассуждение, то следует мысленно расчленить, например, ось или кузов повозки на их составные части, после чего останется признать, что и ось и кузов всего лишь слова, наименования, не выражающие объективного содержания. Поскольку это так, то отрицание души в буддизме не относится специально к душе; в той мере, в какой здесь говорится о душе, это относится и ко всему прочему. Г. Ольденберг совершенно правильно пишет: «С равным правом можно сказать, что буддизм отрицает существование тела». Но философия субъективного идеализма и солипсизма не может составить содержание какой бы то ни было религии. Буддизм, однако, был и остается религией, многочисленные же философские концепции древней Индии представляют собой - лишь ту идеологическую атмосферу, в которой религия зреет, и тот «верхний этаж», в котором находит интеллектуальное прибежище элита. Солипсизм, конечно, имел место в раннем буддизме, но он был лишь философским обрамлением собственно религиозных взглядов, не проникающим в сущность последних, внешним по отношению к ним. Это относится и к вопросу о душе.

В буддийских священных книгах душа исчезала, делясь на четыре элемента: ощущения, представления, желания и познание (или сознание). Исчезал в целом человек, в его сущность включалась помимо указанных элементов и телесность, но это не помогло целому возникнуть в качестве реально существующего явления. Для религиозного сознания этот солипсизм, однако, настолько противопоказан, что сам Будда стеснялся его.

Приводятся и такие высказывания Будды, где прямо отрицается реальность личности и, следовательно, души. Смерть одного из своих учеников Будда так комментировал: «Когда исчезают жизненные позывы (стимулирующие силы, Triebkrafte), исчезает сознание; когда исчезает сознание, исчезает имя и образ... исчезают шесть органов чувств... исчезает соприкосновение». Дальше идет перечисление того, что еще Исчезает: ощущение, восприятие, охват (умственный), бытие, рождение, старость, смерть, горести, страдания, уныние (Missmut)». С разрушением тела, оказывается, гибнет не только несуществующее целое, исчезают и те элементы, которые составляют его действительное содержание. Есть и другой пассаж такого рода, повторяющийся в Нескольких книгах. Около трупа монаха Годгики вилось темное облачко. Когда ученики Спросили Будду, что оно значит, он ответил: «Это злой Мара ищет познания (или сознания. -- И. К.) благородного Годгики... но благородный Годгика вошел в нирвану, его познание не пребывает нигде». Перед нами как будто материалистический взгляд на соотношение тела и души, материи и духа. Но ни Будда, ни его ученики таких материалистических выводов из приведенных посылок не делали.

Когда перед Буддой ставили вопросы, из решения которых могла возникать опасность для религиозной догмы, он уклонялся от ответа. Пришел к нему некий Вачкхаготта и стал задавать опасные вопросы: «Может быть, Я не существует?» Учитель ничего не ответил и продолжал молчать, несмотря на то что вопрос был повторен--Вачкхаготте не осталось ничего больше, как удалиться. Ближайший ученик Будды Ананда заинтересовался, почему же учитель не ответил на заданный ему вопрос. Будда разъяснил, что любой из возможных ответов таит в себе опасность для веры, ибо ведет от одного заблуждения к другим.

Так же неопределенно вел себя Будда в разговоре с монахом Малункияпуттой. Монах спросил, будет ли жить Татхагата после смерти? «Или Совершенный не будет жить после смерти?» Видимо, этот, как и другие докучливые вопросы, задавался уже не первый раз, притом безуспешно, ибо Малункияпутта комментирует свой вопрос таким образом: «...Если же кто-либо чего-нибудь не знает и не постигает, то прямой человек так и говорит: этого я не знаю, этого я не понимаю». Но и на сей раз Будда весьма пространно формулирует заданный ему вопрос: «Тождественно ли живое существо с телом или отлично от него? Продолжает ли или не продолжает жить Совершенный после смерти, или Совершенный после смерти в одно и то же время и продолжает и не продолжает жить, или он ни продолжает, ни не продолжает жить?».

Делает он это лишь для того, чтобы утопить вопрос в словах и уклониться от ответа на него под тем предлогом, что он собирал учеников не для того, чтобы объяснить им такие проблемы. Дальше он рассказывает притчу о раненном стрелой, который не должен задавать не относящихся к делу вопросов, а должен заботиться лишь об извлечении стрелы и о своем излечении.

Ученики Будды следовали его примеру в подобных вопросах, причем ссылались на то, что учитель не открыл им соответствующих тайн. Показателен в атом отношений диалог царя Кошалы Пасенади с монахиней Кхемой. Царь задал ей каверзный вопрос: «Живет ли Совершенный после смерти, достопочтенная?» Она ответила: «Возвышенный, великий царь, не открыл, что Совершенный живет после смерти». Последовал новый вопрос: «Так, значит, Совершенный не живет после смерти?..» Был дан ответ: «И этого, великий царь, не открыл Возвышенный...» Как ни варьировал Пасенади форму своего вопроса, он получал один ответ: «Возвышенный не открыл». В итоге он высказал удивление по поводу того, что учитель оставил неосвещенными такие важные вопросы вероучения. Монахиня сравнила попытку ответить на такие вопросы со стремлением сосчитать песчинки на берегу Ганга или измерить воду в океане. Такой аналогией Пасенади был окончательно сражен, он «встал со своего места, преклонился перед монахиней Кхемой...» и уехал. В другом месте рассказывается, что такие же вопросы царь Кошалы задавал и Будде, причем получил тот же ответ. Нетрудно понять, почему Будда, и его ученики избегали прямых ответов на вопросы, подобные приведенным выше.

Содержание понятия нирваны в буддизме столь же расплывчато, как и смысл большинства понятий буддийской догматики. Его анализу посвящен ряд трудов, причем между их авторами существуют значительные разногласия в трактовке понятия нирваны. Несомненным является то, что нирвана означает исчезновение всяких желаний и страстей, а по существу, и исчезновение сознания и самосознания, фактически речь идет об исчезновении жизни, причем таком радикальном исчезновении, которое прерывает цепь перерождений. И тут вся догматическая система оказывается висящей на волоске: если Будда впал в нирвану, а это составляет один из фундаментальных догматов всего вероучения, то, значит, он перестал существовать и не может даже возродиться в очередном бодисатве. Такого никак нельзя допустить, ибо дальнейшее появление новых будд тоже представляет собой нерушимый догмат. Как же совместить несовместимое?

Можно было бы выразить удивление по поводу того, что основатель новой религии оказался не в состоянии Свести концы с концами ценой хотя бы отказа от одного из противоречащих догматов. Однако здесь не было «сочинения» новой религии. Будда и его продолжатели имели дело с готовым религиозно-догматическим материалом, от которого они не хотели отказываться. Учение о переселении душ уже существовало в брахманизме и представлялось в Индии того времени очевидной истиной, не подлежащей ни сомнению, ни обсуждению. И первоначальный буддизм исходил из этого. Свое новое учение Будда не противопоставлял старым, не пытался им вытеснять последние, он только стремился дополнять старые учения новыми. При таком положении неминуемо происходило соединение несоединимого. А в сфере религии оно оказывалось возможным.

Такое же противоестественное сочетание имеет место в буддистском учении о спасении. Оно являлось главным в первоначальном буддизме. Имелось в виду спасение души, а не избавление человека в его плотском существовании от невзгод и опасностей, связанных с этим существованием. Но основной тезис буддизма о жизни, как страдании, связанный с узловым моментом биографии Гаутамы, -- его уходом от мирской суеты под влиянием зрелища телесных страданий людей -- относится не столько к душе, сколько к плоти. Тем не менее в дальнейшем формировании учения Будды все большую роль занимает проблема спасения духовной сущности человека. Она находит свое решение в учении о нирване.

Содержание этого учения остается загадочным. Слово «нирвана» на санскрите означает угасание. В буддийских текстах о смерти Будды говорится как о его нирване, летосчисление ведется тоже с момента нирваны, т. е. смерти Будды. Следовательно, под словом «нирвана» надо понимать прекращение существования, уход в небытие. И действительно, многое говорит в пользу такого понимания нирваны: если источником зла и страдания являются человеческие стремления и желания, коренящиеся в чувствах и ощущениях, то исчезновение последних ведет к прекращению страданий. Но какая же религия может базироваться на абсолютизации небытия?

Культ смерти может охватить лишь незначительные социальные группировки, притом в периоды острой безысходности, порождаемой какими-нибудь сильными катастрофами естественного или общественного порядка. Но стать религией на века такой культ не может, ибо он не совместим с сущностью человека. В религии фантазия ищет выход к лучшему, а не путь к гибели. Найдя иллюзорный выход, она строит утешительные конструкции, открывающие перед верующим перспективы спасения. Поэтому и пессимистическое содержание учения о нирване находит противовес в более оптимистических мотивах, при помощи которых может трактоваться это учение. Нирвана могла оказываться в сознании буддиста полным блаженства бытием.

Именно так понимал учение о нирване знаменитый индолог М. Мюллер. Он считал нирвану совершенным бытием, чуждым страдания и полным блаженства. Независимо от того, находит ли его трактовка прочную опору в буддистских писаниях, надо полагать, что для масс, примыкавших к буддизму, понятие нирваны могло быть притягательным только в том смысле, что оно сулило избавление от страданий. Ответить же конкретно на вопрос о том, каким способом это достигается, буддизм не мог, ибо любая такая попытка вела к неразрешимым трудностям. Ничего другого не оставалось, как давать понятию нирваны негативную характеристику, т. е. по существу уклоняться от раскрытия его содержания. Вот типичная формула такого рода, приписываемая Будде: «...Есть, о, монахи, состояние, где нет ни земли, ни воды, ни тепла, ни воздуха, ни бесконечности пространства, ни бесконечности сознания, ни состояния полного отрицания, ни перцепции (восприятий. -- И. К.), ни отсутствия их, ни этого мира, ни иного, ни солнца, ни луны. Это ни вступление, ни уход, ни приостановка, ни смерть, ни рождение... Это и есть конец страдания». Когда царь Милинда (Менандр) просит Нагасену разъяснить ему, что такое нирвана, тот также пытается все свести к негативным характеристикам: «...ни прошедшее, ни будущее, ни настоящее, она есть нечто ни произведенное, ни не произведенное, ни могущее быть произведенным». Милинда наступает: «Почтенный Нагасена, не давай разъяснения этого вопроса, затемняя его еще более. Раскрой его и выясни, объясняя мне. Захоти и сделай усилие или изложи, чему тебя учили». Нагасена делает такое усилие, но результат его оказывается скудным: «Эта основа нирваны, спокойная, счастливая, совершенная существует... Как познать нирвану, -- спрашиваешь ты. Через отсутствие бедствий, опасности, страха, через счастье, спокойствие, блаженство, совершенство, чистоту, свежесть...» Неудивительно, что из приведенного набора общих слов Милинда так и не понял сути нирваны. Есть ли такое место, спрашивает он, «где праведник зрит лицом к лицу нирвану?» где оно? Следует ответ: «Добродетель это место, о, царь. Ибо тот, кто стоит в добродетели, твердо укрепившись... тот праведник, где бы ни находился, зрит нирвану лицом к лицу». Нирвану, следовательно, надо трактовать как возможное перманентное состояние, которое может переживаться человеком, не прерывая его жизни.

Учение о нирване давало верующему туманную перспективу избавления от страданий, причем неясным оставался даже и характер последних. Тяжелые переживания, выпадающие на долю- человека в земной жизни? Возможно. Адские мучения в загробном будущем? И они не исключаются. Прекращение круговорота перевоплощений, выход из сансары, окончательный и вечный покой? Это важный элемент трактовки спасения в буддизме. И весьма примечательно, что буддистская проповедь не пыталась выбирать одну из альтернатив, отвергая остальные; она принимала их все вместе, несмотря на их явную несовместимость. И именно эта гибкость придавала раннему буддизму особую силу. В различных трактовках его основного догмата находили приемлемую для них духовную пищу разные социальные слои индийского общества того мен и.

Противоречивость учения о нирване особенно ярко проявилась в применении его к Будде. Если нирвана представляет собой небытие, в котором прерывается цепь перерождений, то великая совершенная нирвана (Махапари-нирвана) Будды должна была бы означать прекращение его дальнейших воплощений. Однако буддизму чужда такая позиция. Наоборот, он провидит появление множества новых будд и ближайшего из них (Майтрейю)--в конкретном образе и в определенные сроки. Если так, то нирвана -- не выход из сансары. Но тогда лишается смысла все буддийское учение о спасении.

Учение о переселении душ впервые создано не буддизмом. Оно было широко распространено в религиях первобытного общества, существовало и в ряде религий древнего Средиземноморья. Буддизмом же это учение было заимствовано из брахманизма. И так же, как во всех остальных религиях, где учение о переселении душ имеет место, в буддизме оно основано на вере в душу.

Без представления о психической целостности личности невозможна и идея того, что эта личность при последующем своем рождении воплощается в новом носителе. Пусть она и распадается, по учению буддизма, на отдельные элементы (сканды), но чтобы в новом рождении оказалась воплотившейся та же личность, необходимо, чтобы сканды соединились тем образом, как они были соединены в прежнем воплощении, -- в противном случае это будет уже новое существо не только по своему телесному воплощению, но и по своей сущности.

В буддизме сохранились учения брахманизма не только о переселении душ и о кармане, обусловливающем характер и форму очередного воплощения, но и об аде и адских мучениях грешников 67. В перерывах между воплощениями души нагрешивших при жизни людей (что же это еще, как не души?) отбывают наказание в колоссальных адских пещерах, причем срок наказания составляет астрономические цифры. Арсенал средств и способов мучения--адский: раздробление, поджаривание, кипячение, замораживание и т. д. Любопытно, что одним из элементов переживаемых грешниками страданий является все же страх смерти. На то они, впрочем, и грешники, чтобы не понимать или не разделять главной идеи буддизма о спасительности смерти, прекращающей всякое страдание.

Правда, в раннем буддизме сохранились следы другой стороны учения о загробной жизни -- представлений о небесном рае. Но видимо, есть основания считать, что жизнь, например, бодисатв до их воплощения должна была по соответствующим верованиям протекать в небесных обителях, в какой-то мере аналогичных райским; таким было небо Тушиты, где пребывал до своего воплощения Гаутама.

Следовательно, и представления о душе, загробной жизни и связанных с ними сюжетах в раннем буддизме в принципе не отличались от других религий. Они во многом заимствованы из брахманизма и даже из еще более древних ведических источников, но были включены буддизмом в комплекс своих представлений, составив его органический компонент.